В Чувашском книжном издательстве готовится к выходу книга "Сеспель", посвященная выдающемуся чувашскому поэту. Она содержит произведения Михаила Сеспеля на чувашском и русском языках, проиллюстрированные 22 работами художника Георгия Фомирякова. 16 ноября, в 113-й день рождения поэта, "Ирĕклĕ Сăмах" впервые публикует статью Атнера П. Хузангая, вошедшую в книгу о Сеспеле в качестве послесловия.

… имеющий силы умереть
имеет силы и на борьбу с жизнью.
М. Сеспель (1921)

Правду в наше время измеряют ценой
окупивших ее страданий автора (…)
Каждая наша истина требует своего мученика.
Сьюзен Зонтаг

     Сеспель (Çеçпĕл Мишши) есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление чувашского духа. Его Новое Слово есть пророчество и указание, а короткая жизнь - творческий прорыв в преображенное будущее. Он сам был, личностно, Вызовом-и-Ответом чувашской почве и судьбе.

     Михаил Сеспель родился 4(16) ноября 1899 года в семье бедного крестьянина деревни Казаккассы-Шугурово (Касаккаcси Шĕкĕр) Шихазанской волости Цивильского уезда Казанской губернии (с 1969 года деревня Сеспель Канашского района Чувашской Республики). На четвертый день после рождения был крещен в Шихазанской церкви Казанской иконы Божией Матери. По линии матери Угахви он унаследовал дар речевого воздействия на сознание (вĕрÿ-суру чĕлхи) от деда Варлан Мигулая, который был известным целителем (юмăç). Нелюдимость и одновременно резкий, взрывной характер достались ему, вероятно, от отца Кузьмы. Но именно отец смог предугадать дарование сына и внушить свою убежденность в его высоком предназначении (сути которого он, скорее всего, и не мог понимать).

     В 1907 году Михаил поступил учиться в начальную школу при Шихазанской второклассной учительской школе. На исходе учения весной 1911 года его, вернувшегося на каникулы, отправили в ночное. Неожиданно ударили заморозки и Михаил, застудив ноги, с тех пор стал мучиться костным туберкулезом.

     В том же году на свадьбе его отец в состоянии аффекта убивает топором своего старшего брата. Он был посажен в Цивильскую тюрьму и затем осужден на каторжные работы. Но Михаил продолжал любить отца. Своему "дорогому другу", Анастасии Червяковой, он писал: "После моего отца, кроме Вас, у меня никого близкого человека не было. Отец любил меня, но любовь его ко мне, эта родственная любовь, закончилась трагично. Я Вам не говорил: отец мой каторжанин. Я остался после отца один" (Тетюши, 19 марта 1920 года). Там же он называет отца "единственным любящим меня существом". Он мечтает о встрече с ним: "Не знаю, жив ли он, ах, рассказал бы ему, что на свете у меня нет никого, кроме него, кто бы любил меня".

     Эти два трагических события - болезнь и потеря отца - омрачили детство Михаила и, тем не менее, он вспоминал о нем, отчасти идеализируя, как о светлой поре (несмотря на нужду и лишения в повседневной жизни): "Я помню миг, с которого я начинаю помнить себя. Мне кажется тот миг началом моей жизни. Тот миг - теплое весеннее утро - мирное, священно-патриархальное; изумрудная травка - покрытая серебристо-алмазной росой. Небо было ярко-голубое, солнце только всходило и играло лучами на вершинах старых тенистых ив. Я бегал босой по росистой зеленой траве, и кругом все сияло ослепительными лучами, чудными цветами и красками, и было чисто, невинно. То было утро моей жизни …" (Сюкеево, 20 января 1920 года).

     …В 1911-1914 годах Михаил работает переписчиком Шихазанского волостного правления, много читает, пытается рисовать и вместе с братом Гурием мечтает "закатить в Америку". Также у него возникает интерес к магическому искусству деда и гипнозу. Устремления - для деревенского подростка весьма неординарные. При этом он продолжает учебу в Шихазанской второклассной учительской школе. Уже шла первая мировая война, и Михаил добровольцем срывается на фронт, работает в штабе, в санитарном поезде, помогает вывозить раненых с передовой в тыл. Был комиссован и в августе 1916 года возвращается домой. Продолжает учебу, и к этому же времени относятся его первые опыты стихотворчества.

     Он знал, конечно же, чувашские народные песни и с увлечением читал русскую поэзию XIX века (Никитин, Кольцов, Лермонтов, Некрасов). "…Вспоминаются мне мириады звезд, росистые луга и кусты зеленые и поэзия Никитина, - наверное, потому что звезды, росу и проч. я больше всего люблю" (Тетюши, 5 ноября 1919 года).

     Осенью 1917 года он покидает милые его сердцу поля и луга, которые окружали родную деревню, и поступает учиться в открывшуюся в русско-татарском городке Тетюши учительскую семинарию. Иной ландшафт - холмы, круто спускающиеся к Волге, двухэтажные каменные купеческие и мещанские дома, и - другие люди, обуреваемые жаждой деятельности, когда после февральской и особенно после октябрьской революции 1917 года им виделись новые перспективы в деле построения нового мира. Как писал Сеспель позднее: "Çĕн тĕнче! Эй, Çĕнĕ Кунăм, // Каялла ан кай, ан чак!". И он как бы попрощался с прежним чувашским миром, сохранив при этом духовные силы (чăваш хăвачĕсем) и свое основное орудие - язык (тĕп чăваш чĕлхи), который позже стал его огненным глаголом ("Хĕрлĕ хĕртнĕ хурçă, çунтаракан çиçĕм, // Вĕри вутлă çулăм…" - Чăваш чĕлхи", 1920). Именно в Тетюшах произошло его самоопределение как поэта и осознание своей творческой и жизненной миссии. 13(26) января 1918 года появляется его небольшая публицистическая статья "Так ли помогаете?" (Çапла пулăшатăр-и?), подписанная именем Çеçпĕл. 1918-й год в этом отношении был решающим. Он активно включается в социально-политическую деятельность: вместе с товарищами организует союз трудящейся молодежи города, сближается с Чувашским национальным обществом, публикует своего рода сжатую политическую программу чувашского национального действия "Наша сила" ("Пирĕн вăй"), пишет стихотворения "Обездоленных свет в непосильной борьбе" и "Пуласси" ("Грядущее"), в которых провозглашает лозунги свободы, равенства и братства ("Развевайся, о знамя свободы святой…"). Он был уверен, что эти лозунги должны стать символами будущего мироустройства.

     Становление поэта происходило бурно и стремительно на фоне первой мировой войны, под "терновым венцом революций" (В. Маяковский), в сполохах начавшейся гражданской войны. Он жадно, словно следуя завету А. Блока, высказанному как раз в 1918 году, "всем телом, всем сердцем, всем сознанием" слушал Революцию. У Блока "…дух есть музыка". Демон некогда повелел Сократу "слушаться духа музыки". То есть дух музыки и есть выражение Революции. Для Сеспеля духом Революции была поэзия. Ср.:

"Революция вдохнула в нашу жизнь новый, животворный дух. Всюду и во всем - Возрождение. Стала развиваться и чувашская поэзия, призванная освещать путь чувашского народа и быть новым духом" (1920).

Этот год заканчивается тем, что М. Сеспеля вместе с товарищами (П. Бекшанским и др.) 22 декабря принимают в члены РКП(б). 1919 год также был насыщен событиями. По командировке укома Сеспель выезжает в Москву на курсы агитаторов-пропагандистов, в учительской семинарии организует партийную ячейку, выступает в разных селениях Тетюшского уезда с речами на актуальные политические темы, в мае начинает работать следователем в уездной судебно-следственной комиссии (позднее ее председателем) и оставляет учебу в семинарии.

     В июне этого же года у Бекшанских он знакомится с Анастасией Червяковой, ставшей его "дорогим другом, звездочкой дальней с нежно-печальным сияньем…". Их общение на протяжении восьми месяцев, непосредственно личное и в виде эпистолярного романа, где Сеспель самоуничижается, пытается дать себе определения, в которых так много онирических образов и сентиментальных козмизмов, истолкований своих "перебоев чувств", было опытом познания своего внутреннего мира, бессознательного.

     В Тетюшах Сеспель был активным комсомольским деятелем, осенью 1919 года был избран заместителем председателя укома РКСМ. При этом он не теряет связи со своей родиной. Будучи делегатом 1-го Всероссийского съезда комсомольцев-чувашей в Казани (весна 1920), он знакомится с чувашскими литераторами И. Агахом, С. Фоминым, Г. Тал-Мрзой, Н. Вазянкой, журналистами А. Лбовым, А. Лукиным.

     После провозглашения Чувашской Автономии М. Сеспель воспрял духом и захотел участвовать "в горячей поре созидательной работы чувашской нации", о чем пишет соответствующее заявление в Чувашский обком РКП (б). В сентябре 1920 года возвращение "блудного сына" на родину свершилось. И этот 20-летний юноша почти сразу же назначается председателем Ревтрибунала, а затем заведующим отделом юстиции Чувашской Автономной области. 11 ноября 1920 года избирается членом Исполнительного Комитета ЧАО. А в газете "Канаш" публикуются его стихи. Наверно, это были странные соответствия (поэзия vs. трибунал), хотя и в духе того времени. Шубашкар (Чебоксары) был для Сеспеля, может быть, самым главным местом реализации чувашской идеи. 

Шупашкарăн варри

Çиçĕм çутлăн вĕри

Çĕн сăмах вучаххи пултăр-и?

                                                                 (1921)

     Коммунистическая идея восторжествовала в сознании поэта, и он делал все для претворения ее в жизнь. Подводя некие предварительные итоги, Сеспель выделяет три периода своей жизни: "1-ый до 1911 года июня месяца, протекавший хотя и в ужасной бедности, но светлое, яркое детство. 2-ой же период - начавшийся жестоким ударом, ужасной драмой в семейной жизни, потерей отца - период мрачный и самый мрачный в моей жизни (…) запомнил я 1918 год началом третьего периода, моим вступлением в компартию, когда я почувствовал себя так вольным, сильным, свободным от всех семейных, религиозных и общественных предрассудков, вместе с пролетариатом я почувствовал себя властелином жизни. С тех пор мое сознание ясно. Мои мысли могучи - я коммунист!" (Дневник, 1920 год, 18 ноября).

     Но эта коммунистическая идеологема, его, казалось бы, окончательное и бесповоротное принятие "новой веры" столкнулись с чувашской идеей, и между ними на протяжении последних трех с половиной лет его жизни происходила мучительная и беспощадная борьба, хотя его и пьянило новое чувство свободы. Ведь Сеспель воспринимал себя выразителем гласа народного в решающую переломную эпоху чувашской нации. О новых горизонтах, распахнувшихся перед народом, он свидетельствовал с одержимостью ясновидящего. Такого пронзительного зрения, ослепительно яркого, высвечивающего все жизненное пространство нации и одновременно самые потаенные уголки души, не было прежде (а, может быть, и позже) ни у одного чувашского поэта.

     С другой стороны, поэт в понимании Сеспеля выступал в роли Владетеля Языка, и сам Язык был основным орудием в процессе создания нового мира. Новый "огненный" язык самого Сеспеля, чувашской поэзии в целом становился символом и важнейшей составляющей общенационального дела. А личный сеспелевский Глагол был и остается наиболее действенным в плане пробуждения национальной энергии. Вульгарно-социологическая критика 30-х годов этот своего рода "культ языка" в творчестве поэта оценивала так: "Не давая четкого классового освещения причин, приведших чувашский язык к крайнему захирению, Сеспель создает   р о м а н т и ч е с к и й   м у ч е н и ч е с к и й   о р е о л   вокруг прошлого и излишне романтическое представление о 'боевой силе' чувашского языка, чуть ли не об 'особой миссии' его в ряду других языков…" (Д. Данилов "Советская Чувашия. Национально-культурное строительство", 1935). Но в восприятии революционной нови Сеспелем на первом месте стояло именно возрождение родного языка и чувашской культуры, что, очевидно, и не могло быть иначе.

Коммунистическая идея в сердцах многих сородичей поэта связывалась с надеждой на национальное освобождение, полную реализацию права нации на самоопределение. Тогда удалось обмануть народ перспективой коммунистического "завтра". Но никогда в поэте не возникало и тени сомнения относительно истинности чувашской идеи.

     Чего нельзя сказать о коммунистической идеологии. "Все надломлено в душе, нет энергии, былых стремлений , любви к работе - разве я виноват в этом, я разве виноват, что удары судьбы были слишком тяжелы. Как хочется сказать громко всем энергичным партийным товарищам, всем сильным духом, всем жизнерадостным, что я не виноват в том, что непохож на них, в том, что душа разбита, в том, что я не человек, а труп" (письмо от 2 июля 1920 года, то есть еще до переезда в Шубашкар внутренний психологический надлом произошел в сознании Сеспеля).

     Поэт был рожден не для славословия коммунистических миражей, а чтобы пророчествовать о возрождении чувашской нации. Все его лучшие стихотворения созданы под знаком чувашской идеи, и сами они суть ее проявления. В его поэзии реализовано мощное устремление в будущее, хотя в нем самом все кричит, сплошная рана.

     …Его стремительная карьера как государственного и политического деятеля Чувашской Автономии прервалась очень быстро. В декабре 1920 года его обвиняют в поджоге здания отдела юстиции, и Сеспель подвергается аресту. Сорок один день он проводит в тюрьме, пытается покончить жизнь самоубийством. Характерна запись из материалов суда: "… Полагал бы Кузьмина необходимым заключить в концентрационный лагерь сроком на 5 лет, выслать в город Архангельск для отбывания наказания, впредь не занимать ответственной должности в советских учреждениях …" А на дворе еще только 21-й год! Вокруг себя Сеспель видит не одержимых идеей коммунистов, а, как он их называл, "чиновников коммунизма". Или еще резче: "Одного желаю, чтобы достало сил среди безмозглых, тупых баранов, среди всех гонений остаться коммунистом".

     Коммунистический "идеал" в его душе треснул. После освобождения из-под ареста на поруки товарищей он начинает работать в переводческо-издательской комиссии Чувашского отдела Наркомнаца, переводит "Хаджи Мурата" Л. Толстого, поэму М. Лермонтова "Мцыри", пишет прозу, стихи, обращается к драматургии, начинает писать роман.

     В марте-начале апреля 1921 года он как одержимый пишет в Симбирск Анастасии письмо за письмом (иногда по 2-3 письма в один день) и делает горестные признания: "Теперь я уже не тот, кем был в Тетюшах, тогда меня неудержимо тянуло к деятельности, душа была полна юношеского порыва. Теперь не то: во мне убили все чувства борьбы, желания боевой жизни. В партийной и советской работе не участвую совершенно, только немножко от нечего делать занимаюсь родной литературой и больше ничем. Всегда один" (23 марта). "От политических работников удалился, а друзей у меня, кроме них, не было. Очутился вне политической жизни, а другой жизни теперь не может быть. Какое-то тягостное безмолвие. Бесконечно докучная нудность. Кажется, что никогда не оживу для бодрой жизни. Никогда не думал, что каких-то полтора месяца заключения в тюрьме убьют во мне дух борьбы, протеста против мещанства.

     Революция…

     Где-то идет борьба.

     Где-то бьется могучий пульс революционной жизни…

     А ты, как последний слюноточивый плакса-интеллигент, проводишь дни без желания борьбы с нудными думами, а часто и без всяких дум" (24 марта). "Но, милая Нуся, я давно ничто, никто. Был когда-то. Теперь ничто. В гонениях. Раздавленный. Незаметный. Неспособный ни к чему. Вдали от советской и партийной работы. Человек без будущности. Ниже всех" (24 марта).

     Весной же 1921 года он даже приходит к мысли о создании новой политической партии - партии сторонников будущего чувашской нации:

"Не кажется ли тебе, что ради будущего чувашского народа именем чувашского языка надо создать партию, объединяющую всем сердцем преданных чувашскому народу людей?

Чувашский народ растоптали, он у края гибели. Чувашский язык на грани исчезновения. Если мы сами, все вместе не станем на защиту родного языка, то нация исчезнет с лица земли" (из письма к Н.Т. Вазянке). Но при этом Сеспель четко осознавал, что ему "в Чувашии, в своей области житья не будет". М. Сеспель сначала выезжает в Крым на лечение обострившегося костного туберкулеза, затем - Украина: Киев, село Волчья Гора, город Остер и последний пунктир на пути его скитаний - липовая роща села Старогородка.

     Он открывает для себя новую страну и обретает новых друзей, впервые видит море ("Море, море, пред тобой // Новый встал поэт чувашский…"). В Евпатории происходит взлет его вдохновения, и он пишет, может быть, лучшие свои стихи на чувашском. В Киеве ему удается поступить в художественную школу, но проучится он только около трех недель. Сеспеля призывают в Красную Армию. В связи с обострением туберкулеза костей освобождается от службы. Пешком, в полурваных ботинках и красноармейских обмотках по тающему мартовскому снегу он топает к своему другу Федору Пакрышню, в село Волчья Гора Остерского уезда Черниговской губернии. Начинает работать делопроизводителем в Остерском уездном земотделе.

     Собственно в Сеспелевской поэзии есть два мифопоэтических образа моста. Один - это образ моста интернационала - весь в цветах, опускающийся на новый путь, по которому должен взойти на небо(?) "сильный, с новым сердцем, в солнечном одеянии, чуваш нового века", которого радостно обнимает Новый день ("Çĕн Кун Аки"). Этот "мост", очевидно, восходит к образу радуги (асамат кĕперĕ), "небесного моста", а "новый чуваш" - это близкий аналог ницшевского сверхчеловека. То есть я полагаю, что идею Интернационала Сеспель понимал вполне по-коммунистически и одновременно в чувашско-мифологическом ключе. В том же 1921 году в октябре Сеспель пишет  т е к с т  "Проложите мост". Обращаясь к современникам, он кричит: 

Эй! Вы, живые, через трупы,

                       Через груды костей

К солнечному завтра

Резной проложите мост.

     Сеспель и самого себя предлагает в жертву ("Меня под мост - В-о-о-о-н! Швырните…"). В этом страшном стихотворении Сеспель пришел к осознанию своего времени:

…время не для ласк.

Время добрых песен позади,

Впереди солнце,

Это время - время смерти.

     Сеспель как поэт, как культурный герой (çĕн чăвашăн çĕн поэчĕ) был, с одной стороны, и "делателем" моста, а с другой - в своей "жизни-смерти", своим поэтическим словом стал как бы мостом между разными народами и культурами. Первым был мост между Чувашией и Украиной, и наведение этого моста завершилось его трагической смертью. И с тех пор начавшийся чувашско-украинский диалог не может не учитывать роли Поэта как первопроходца. С начала 50-х годов визиты чувашских литераторов на Украину становятся регулярными, проводятся совместные культурные акции, выходят книги М. Сеспеля или посвященные ему на украинском языке. (Сталева вiра, 1952; Поле Нового Дня, 1969; Вiнок Сеспелю, 1980; Очима пролiска, 1989), причем переводят его лучшие украинские поэты. …Незадолго до своей смерти Сеспель начинает переводить стихи из первой книги Тараса Шевченко "Кобзарь" (1840).

    

     На Украине осенью 1921 - весной 1922 годов он видит беженцев с родины, жертв ужасного голода в Поволжье. Сеспель как будто окончательно формулирует для себя:

"Коммунизм скрылся с горизонта будущего… Где луч света, который бы осветил мои мрачные кошмарные дни?"

Это было написано 30 октября 1921 года, а буквально на следующий день, 31 октября, поэт пишет первое заявление в обком РКП (б) Чувашской области, затем в декабре - второе заявление о восстановлении его в правах члена РКП (б), и высылки ему партийного билета. 15 и 22 мая 1922 года Остерский уком РКП (б) посылает по просьбе Сеспеля запрос в Чувашский обком РКП (б): "Состоял ли членом РКП (б) Кузьмин Михаил, время вступления в партию, прислать характеристику". Ответа он так и не получил… Как политик М. Сеспель, очевидно, все же не смог расстаться тогда с ложной политической мечтой.

     Именно на два последних года жизни поэта приходится пик мучительных размышлений о "распятой на окровавленном кресте родине" (Ман çĕршыв хĕрлĕ юнлă хĕрес çумĕнче // Çакăнса, çыхăнса тăраять…) и нечеловеческой сути комидеи, которую Сеспель осознал вполне: "На пути, на дорогах трупы. На полях - груды мертвых костей. Эй, живые! Через мертвых к светлому завтра // Мост перекиньте". Вот таким виделся поэту "светлый образ" коммунизма. Но в своем творческом порыве он достигает предельно высокой ступени развития. Этот восхождение не могло не окончиться трагически. Ибо во всех отношениях Сеспель находился в пограничной ситуации: прогрессирующая неизлечимая болезнь, неразделенное чувство любви, отрыв от родины, острая ностальгия, страшный голод в Поволжье, крах коммунистической идеи в сознании поэта. В реальности не было выхода из этой ситуации. Он не мог быть свободен в жизни и политике. Но зато он всегда был абсолютно безошибочен в пространстве поэтического Слова, в сфере Духа.

     И в последнем, написанном чуть ли не в день самоубийства, 15 июня 1922 года, странно косноязычном, с неразборчивыми строками стихотворении Сеспель бесповоротно рассчитался (для себя) с коммунистической химерой.

Мой любимый, любимый Нуль,

Ненавистный ты мой, проклятый.

Не твою я Тщету люблю ль,

Не тобою ли жизнь распята?

 

Жизнь моя вся Тебе отдана,

Вот и сердце принес на блюде

С кровью свежей, жри наклонясь, -

Этот дар мой последний будет.

(…)

Мне же, распявшемуся к Ничто

Неизбывной и извечной Тщетой,

Ты плевал мокротой…

Мне в ответ на искания…

     "Нуль", "Ничто" может быть понято в этом тексте и контексте последних дней жизни поэта как "идея коммунизма". Гениальный поэт-провидец задолго до А. И. Солженицына, сказавшего, что "коммунизм - это небытие", пришел к тому же и тем самым поставил в конце своего крестного пути точку. И обрел - наконец! - для себя Свободу.

     Его ближайший украинский друг, председатель комбеда Волчьей Горы Ф. Пакрышень в 1924 году установил дубовый столп (юпа) на могиле, написал имя поэта и вырезал такие строки:

Оця едина могила

Великого поэта сховала,

З им багато пiсень нових

Буденна земля втеряла.

                                         Федор Пакришень

     5 ноября 1954 года прах поэта был перенесен и перезахоронен в центральном парке города Остра и на могиле установлен памятник из черного гранита.

 * * *

      При жизни М. Сеспеля было опубликовано всего 13 стихотворений (10 на чувашском языке и 3 на русском), две небольших газетных информации, уже упомянутые выше публицистическая статья "Çапла пулăшатăр-и?" и политический трактат "Пирĕн вăй", а также своего рода манифест новой чувашской поэтики "Сăвă çырассипе ударени правилисем". И, тем не менее, имя его было известно, но окончательно его творчество, принципы и сама трагическая судьба легли краеугольным камнем в основание сеспелевской школы чувашской поэзии (П. Хузангай, В. Митта, Н. Вазянка, А. Петтоки и др.) лишь после того, как весть о его гибели достигла Чувашии. Его подлинная биография, вехи жизни и творчества также еще не были предъявлены и поэтому понятно, что личность Сеспеля в 20-е годы была некой легендой, ее окружали домыслы, а трагический исход истинного поэта воспринимался как естественный. Такого рода настроения среди чувашской поэтической братии, вероятно, усилились и после самоубийств С. Есенина (1925) и В. Маяковского (1930), влияние которых в чувашской поэзии было весьма заметным. Так, в стихотворении "Тăван поэта" (Родному поэту, 1926) П. Хузангай писал: "Поэты пишут кровью, - // Есенин и Сеспель братья. // Но кровь их очень дешева - // Когда закроют глаза, тогда закричат. // Поэты пишут кровью".

     Более или менее выверенная биография Сеспеля и попытка анализа его творчества, конечно, с конкретными идеологическими акцентами была предпринята М. Сироткиным в очерке "М.К. Сеспель", изданном к 50-летию со дня рождения поэта. В 1928 году выходит его первая книга стихов под редакцией Н. Вазянки. В нее было включено уже 23 стихотворения (фрагменты из писем и дневника М. Сеспеля, стихотворение в прозе (или пророческий зов) "Чăваш Сăмахĕ"("Чувашское слово"). Последнее по своей формально-ритмической структуре и отчасти содержательно напоминает первую речь ницшевского Заратустры перед толпой:

"Настанет время, когда человек достигнет своей цели. Настанет время, когда посадит росток своей высочайшей надежды"

и так далее. Этот императивный зачин, устремленный в будущее, очень вдохновлял чувашских поэтов разных поколений. С тех пор, наверное, не было чувашского поэта, который бы не присягал Сеспелю и не написал хотя бы одного стихотворения, посвященного ему (есть и много поэм). Один поэт даже хотел выпросить у Сеспеля его плуг, который "отлит из синевы рассвета, а между оглоблями играет солнце, и которым Новый День вспахивает чувашское поле" (Çĕн Кун Аки). Очень богата также украинская поэтическая Сеспелиана.

     С рукописным наследием Сеспеля дело обстоит весьма печально. В 1921 году после ареста в Чебоксарах у него были отобраны дневник, письма, рукописи драмы и романа ("Таркăн" - "Беглец"). Второй раз изъятие рукописей произошло на Украине после его смерти. Его новые тексты попадали в руки исследователей сложным и долгим путем. Начало поиску положил поэт В. Усли, который посетил Остер в 1939 и 1941 годах, встречался с людьми, близкими Сеспелю в его последние годы, и затем переслал материалы С. Эльгеру в Чебоксары. Ряд произведений поэта в его родной деревне обнаружил поэт В. Васькин. До войны 1941-45 годов ряд материалов были присланы украинскими друзьями Сеспеля Н. Рубис, Ф. Пакрышнем, Е. Пенской. Они разошлись по рукам чувашских писателей и не сохранились в полном объеме. Какой-то частью рукописного наследия обладал Н. Вазянка и использовал при подготовке первой книги и в последующих публикациях, но он, вероятно, уничтожил сеспелевский архив. Украинские журналисты М. Хазан и И. Григоренко приложили много усилий по поиску рукописей и их сохранению. Особо следует отметить заслуги П. Чичканова, чувашского художника и писателя, который отыскал много документов в Черниговском архиве, а также новые тексты. Он заснял также все сеспелевские места и мемориальные вещи в Тетюшах, Чебоксарах, Евпатории, Киеве, Остре, Волчьей Горе и Старогородке. Более полувека отдал Петр Николаевич изучению жизни и творчества Сеспеля, им написаны биографические романы-хроники "Кăвар чĕре" ("Огненное сердце", 1965), "Çĕнĕ Кун Ачи"("Сын Нового Дня", 1989), "Сенкер Десна" ("Голубая Десна", 1992). Он выполнил несколько живописных и графических портретов Сеспеля, оформлял как художник украинские издания произведений поэта. П. Чичканова считали полпредом чувашской культуры на Украине, и его вклад в развитие чувашско-украинских литературных связей неоценим.

     Скудна фотографическая иконография поэта. Сейчас известны семь фотографий Сеспеля - две индивидуальные (1920), одна с П. Бекшанским, групповые (на 1-ом съезде комсомольцев-чувашей в Казани, 1920; среди участников собрания на открытии Общества по изучению местного края, Чебоксары, 1920; среди комсомольцев и молодежи в городе Остер, 1922; с друзьями в Евпатории, 1921). В 20-30-е годы в руках издателей, вероятно, не было ни одной фотографии. В публикациях, последовавших за Н. Вазянкой ("Сăвăсем", 1940; "Хурçă шанчăк", 1948), дается графическая прорисовка или смутный отпечаток фото, сделанного в Нижнем Новгороде в мае 1921, по пути в Крым. Были осуществлены также издания на русском языке под названием "Стальная вера" (Чебоксары, 1949; Москва, 1957). Все эти книжки были очень скромны в художественном отношении. Оформления практически не было никакого, в лучшем случае давался портрет поэта в не очень хорошем исполнении. Только с 1969 года появляются книги с достойным поэта оформлением: "Хурçă шанчăк" ("Стальная вера") и "Çĕн Кун Аки" ("Пашня Нового Дня"). Первыми переводчиками Сеспеля на русский были А. Ойслендер, В. Алатырцев, Н. Евстафьев, П. Хузангай. В последующие годы поэзию Сеспеля переводили также Э. Левонтин, В. Сикорский, А. Дмитриев, П. Панченко, Ю. Князев, А. Смолин, А. Прокопьев.

     И все же в существующих переводах самые важные моменты сеспелевской поэтики остались невоссозданными: нет внутренней энергии, нет того очищения огнем, который сжигал сердце поэта. Насколько мы можем судить, "русского" Сеспеля пока нет, но есть уже "украинский" (в переводах Павло Тычины, Максима Рыльского, Миколы Бажана, Ивана Драча и др.), "французский" (Мишель Деги, Леон Робель) и "венгерский" (Чех Карой). Стихотворение "Çĕн Кун Аки" вышло на 50 (1969) и 55 (1999) языках мира.

     Ныне собственно поэтическое наследие Сеспеля составляет около 60 текстов, издано три академических собрания его сочинений (1959, 1989, 1999). Его вспышка в первой четверти XX века

высветила на краткий миг - и то только post mortem - сумерки чувашского бытия, а потом снова наступило вялое и серое настоящее и неопределенное будущее относительно перспектив развития чувашского языка и культуры.

Сейчас мы находимся в начале XXI столетия, и слышим ли мы Сеспеля, понимаем ли мы сеспелевский Текст, и может ли быть его Слово Ответом (по "новому пришествию" пророка?) на Вызовы нашего времени? Что мы сделали на протяжении XX века для реализации его проекта будущего для чувашской нации? Исполняется ли его Завет?

     Конечно, что-то делалось. Отмечались юбилеи поэта, проводились конференции, издавались сборники статей. Но я хочу отметить три инициативы, которые помогали распространять сеспелевское Слово не только среди узкого круга лиц - ведь он сам держал свою речь перед лицом всех, и она была обращена ко всем.

     С 1957 года издавалась серия "Çеçпĕл çеçкисем" ("Подснежники") в виде небольших книжек, в которых печатались молодые авторы. С разными временными перерывами до 1984 года было издано семь сборников. Число авторов разнилось, во 2-м выпуске было, например, 59 стихотворцев. Конечно, не все из них стали настоящими поэтами, многие пошли по другой стезе, но их имена тоже известны. Сеспель ждал, звал поэта: "Чăваш ачи, сассуна пар! // Тухсам кунта. Сана кĕтеççĕ" ("Сын чувашский, подай голос! // Приди сюда, тебя уже ждут"). И многие современные чувашские поэты вышли из этой сеспелевской поросли. Это была хорошая стартовая площадка.

     Н о в ы й   л и к   Сеспеля обретался и в жарких дискуссиях перестроечного времени на Сеспелевских форумах творческой молодежи Урало-Поволжья, где шла речь не только о поэзии, но и о перспективах развития национальных языков и культур, о "третьем возрождении чувашской нации", о развитии "национализмов". И говорили об этом молодые поэты, звучало много стихов, и было веяние самого духа поэзии. В Шубашкаре форумы проводились в 1987, 1988, 1989 и 1995 годах. В них участвовали студенты, рабочая молодежь, художники и поэты из Башкортостана, Татарстана, Марий Эл, Удмуртии, Мордовии, Москвы, Горного Алтая, Латвии и др.

     Нам нужен был Сеспель, для которого понятия "революция" и "национальное возрождение, чувашский язык" равнозначны ("чăвашлăх умне кайса ÿксе, вирлĕнех наци кĕвви çине çитсе пусать" - "преклоняясь перед чувашским, он сильно выпячивает национальный мотив" - Ваçанкка Н.).

Такой неотретушированный, "трудный" (трагический) Сеспель был на   н а ш е й   стороне в спорах того времени, но по   т у   сторону от архикоммунистов и якобы демократов.

Поэзия соединялась с политикой, политика с эросом, его стихи становились наиболее актуальными лозунгами  "н о в о г о   д н я". Его Слово стало символом "чувашского дела", сам поэт выступал как демиург, культурный герой нации.

     И третье. С 1996 года на родине поэта в деревне Çеçпĕл ежегодно проводится Республиканский фестиваль поэзии для детей. Ребятишки читают Сеспеля, свои стихи, дышат воздухом этого места и, хочется верить, заряжаются его энергией.

* * *

      Поэт определил некую сущность "возможного", но не обязательно актуального мира. Его жизнетворчество было трагическим приближением к идеалу. Наверное, не надо разъединять Сеспеля на человека со всеми его слабостями, поэта-пророка, коммуниста, сентиментального возлюбленного Анастасии и так далее, а, наоборот, объединять его разные языки, "сплетать" сеспелевский Текст, связывая его со структурой личности поэта как субъекта действия.

     Но такой подход не был характерен для чувашского литературоведения 30-х, 40-х, 50-х, 60-х и 70-х годов XX века, которое все же стремилось "смазать" резкую диалектику литературного процесса начала века, 20-х - 30-х годов и вписать реальный идейно-художественный плюрализм тех лет в рамки официозного канона. Для начального этапа развития чувашской поэзии и политической мысли послереволюционной поры, безусловно, ключевой фигурой является Сеспель. Его трагический путь и наследие вызывали особое тщание блюстителей чистоты соцреалистического догмата. Но в случае с Сеспелем до конца довести официозную канонизацию и густо заретушировать эту личность так и не удалось. Что-то в его мысли, в ее словесном воплощении сопротивлялось, не поддавалось мертви. Слишком многое замыкалось на этом хрупком юноше-поэте. Как писал маститый чувашский литературовед М. Сироткин: "…Борьба вокруг творческого наследия Сеспеля с самого начала приняла остро-политический характер борьбы вообще за выбор и определение путей развития чувашской поэзии и литературы в целом". В дальнейшем после "надлежащей идейно-выдержанной оценки" были сняты мучительные, раздирающие сознание поэта противоречия, схематизирована его биография.

     При этом нельзя не отметить результаты, достигнутые отдельными исследователями: уже упоминавшимся М. Сироткиным (литературный портрет в "Очерке истории чувашской советской литературы", 1956), В. Долговым, доказывавшим народность творчества поэта и критиковавшим его за имажинизм (50-е годы), в начале 70-х Ю. Артемьевым, писавшем о революционном романтизме поэта, Н. Ивановым, анализировавшим стиховую систему Сеспеля (70-80-е годы) и написавшим документальный очерк "Поэт хавалĕ" ("Вдохновение. Судьба поэта", 1984), Г. Хлебниковым ("Бессмертная лира Сеспеля"), С. Горским, М. Черновым и Н.Петровым, рассмотревшими особенности сеспелевского поэтического языка. И все же эти научные изыскания не могли охватить "цельного" Сеспеля, единства его поступков, чувств и поэтического самовыражения, и открытия лежали в большей степени в плоскости введения новых текстов поэта, фактов его биографии и новых документов в научный оборот. В этом смысле этапным стало академическое издание Собрания сочинений поэта в 1959 году под редакцией М. Сироткина и В. Канюкова. Текст был подготовлен Н. Даниловым, им же были переведены на русский язык статьи, проза, драматургия и письма. П. Хузангай перевел все поэтические тексты. В текстологической обработке материала, помимо вышеупомянутых лиц, участвовали первый издатель Сеспеля Н. Вазянка и В. Долгов. На протяжении 30 лет этот том был основным источником для постижения нашего поэта.

     С некоторого времени Сеспель все же вошел в официально признанный пантеон чувашского самосознания и культуры. Это означало, что в его творчестве отыскивали все составляющие национальной парадигмы в чувсоц.-понимании: служение народу, чувашскому обществу, бедное крестьянское происхождение, "правдивое изображение роста и становления советского человека", советский патриотизм, верность коммунистическим идеалам, национальное и интернациональное, педагогические идеи, гуманизм и атеизм, революционный романтизм и так далее. Раз он провозглашен "основоположником чувашской советской поэзии", то его Слово не могло не быть универсальным, всеобъемлющим и касающимся всех сторон жизни.

     Сложилось как бы два образа Поэта. Один - официально-хрестоматийный, густо покрытый соцреалистическим лаком. В статьях к очередному юбилею тиражировались дефиниции типа "бессмертный поэт-коммунист", "основоположник чувашской советской поэзии", "поэт-трибун", "поэт с пылающим сердцем", "верный сын партии", "пламенный певец чувашского народа" и так далее. Приглушалась взрывчатая сила его поэтического темперамента, и редко кто из исследователей отваживался заглянуть в глубины трагического мироощущения поэта. Коммунистическую "подоплеку" творческой и политической эволюции М. Сеспеля настойчиво проводил тот же М. Сироткин, и центральная мысль его известного критико-биографического очерка (1949, 1959) может быть определена авторским резюме: "Сеспель при всех его колебаниях оставался и умер коммунистом". При этом исчезал сам дух его поэзии, начинал гаснуть Огнь его стиха.

     Чувашские художники достаточно поздно обратились к Сеспелю и не пытались выразить визуально образный строй его стихотворений. Возможно, поначалу это было связано с отсутствием его фотографий. Наиболее ранние портреты М. Сеспеля принадлежат кисти П. Чичканова и скульптору И. Кудрявцеву (бюст) - начало 50-х годов. Хотя, казалось бы, его тексты очень метафоричны, изобилуют цветовыми эпитетами, картинами природы и яркими сюжетами. Но их образность создается вербально, в том числе и за счет изощренного использования звукового потенциала чувашского языка, особой организации синтаксиса, и напрямую сеспелевский поэтический мир не может быть перенесен на холст или иллюстрирован. Хотя французский переводчик Сеспеля Леон Робель в свое время писал: "… Я мог видеть, что воистину демиургический труд Сеспеля был и работой тончайшего и точнейшего мастера: всмотревшись в расположение гласных и согласных в его стихотворении 'Шăршлă каç йывăрри…', я понял, что он так же решительно и безошибочно расставлял звуки на поле страницы, как Ван Гог кистью краски на полотне холста" (1988). Обычно художники брали какой-то факт из жизни поэта и на этом выстраивали композицию (например, поэт-трибун произносит где-то речь, в названии работы указывалось событие, место и время). Если же писался портрет (живопись или графика), то старались добиться портретного сходства и облачали фигуру поэта в красноармейскую шинель или рубашку с чувашской вышивкой. Между тем было бы вернее читать его стихи, письма, дневники, чтобы попытаться осмыслить его внутренний мир и найти для того или иного состояния поэта (лирического героя) соответствующее, но не буквальное зрительное иносказание. И не идти на поводу официозных толкований. Мы должны учиться читать Сеспеля и для этого необходимо, прежде всего, научиться его Языку ("огненному глаголу"). Надо обжечься его стихом. Если этого не происходит, то изосеспелиана тоже становится частью официозного мифа о Сеспеле, "поэте-коммунисте" или масскульта. Художник должен искать  л и к, а не лепить наспех маску. К счастью, у нас есть художники, которые ощущали Сеспеля, раздираемого заживо противоречиями, вторгающимися в его жизнь, в его мечту, в его поэзию.

    

     Но параллельно существовал и другой неофициальный образ Сеспеля - мятежника Духа, который выступал, прежде всего, против униженного состояния нации и родного языка, поэта - "огненного ангела нации", своей неприкаянной судьбой вызывающего особо трогательную любовь и щемящую боль у каждого, кто соприкасается с его Словом. Дело в том, что Сеспель был и остается не просто поэтом, а чувашским культурным героем XX века, демиургом. Что же притягивало в этом абсолютном поэте? Мотив высокого избранничества - абсолютно новая установка (романтическая по посылу), которая прежде не встречалась в чувашской словесности.

     Он выступал как посредник между народом (хура халăх) и высшими силами (çÿлти хăватсем), то есть богами. Он был устроителем нового мира и создавал этот мир языком и сердцем. Да, Сеспель трагичен. Субъект-пророк, шаман. Как поэт сотворяющий он не мог не быть, подобно ницшевскому Заратустре, с одной стороны, "сокрушителем скрижалей" и, с другой, при порождении   н о в о г о   м и р а   (çĕн тĕнче) обязан был вводить новые ценности от имени   н о в о г о   л и к а   (çĕнĕ сăн). Ницше так определял ключевое для своей философии начало в трагическом поэте: "Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах, воля к жизни, ликующая в жертве своими высшими типами собственной неисчерпаемости - вот что назвал я дионисийским, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта" ("Сумерки идолов"). Пожалуй, мы найдем все эти признаки в Сеспеле: подтверждение жизни, самопожертвование, некую неисчерпаемость. Воля к жизни, вероятно, оказалась недостаточной. Сеспель - в этом трагическом переходе от айван çĕршыв (неразумной родины) к çĕнĕ ĕмĕр (новому веку) - играет свою священную игру. И эта игра идет между семиотиками его "жизни" и поэзии, "любовями" и деятельностью в судебно-следственной комиссии, ревтрибунале, отделе юстиции ЧАО, Остерском уезземе и переселенческой комиссии по оказанию помощи беженцам из голодного Поволжья, пораженного неурожаем засухи 1921 года, между инстанциями топики его бессознательного. Как сочетались, например, его эпистолярные "сентиментальности" с некоторыми фразами документального дискурса, порой трудно вообразить. Ср.: "Хочу до безумия Вашего взгляда, Вашей ласки, безумно прижаться до боли, до мучения к Вашему сердцу и отдать вам всю мою жизнь, весь остаток огня почти что угаснувшей жизни. Моя Нуся, моя, моя, любите меня! Любите меня. Это вскрики моего сердца, души, которая вся изныла со дня разлуки. Нуся, Нусенька, любите меня такого, каков я есть, такого бедного, больного, исстрадавшегося" (26 марта 1921 года). И: "Насущной потребностью является организация карательных учреждений в пределах области, а для этого надо иметь особое лицо, специально знакомое с современными задачами карательной политики (…) Революционный трибунал, как орган пролетарского революционного и красного террора, в период революционного созидания в Чувашской области, где революция коснется чувашской нации только сейчас (…) В недалеком будущем революционная стремительность будет главным двигателем в деятельности органов пролетарского правосудия" (доклад М. К. Кузьмина о деятельности Отдела Юстиции, 8 декабря 1920 года). Хилый воздыхатель и/или каратель, железной рукой направляющий красный террор?

     Сеспель действительно сумел воплотить некую существенную   д о м и н а н т у   чувашского национального бытия, и мы …обречены бороться за него, с его именем. Сейчас мы имеем определенный опыт в процессе "десоветизации" его лика. Само устремление деканонизировать поэта и заменить официозные интерпретации новыми проявляется примерно с середины 80-х (объективно этот процесс совпал с кануном "перестройки"). Второе дополненное академическое издание Собрания сочинений Сеспеля вышло в 1989 году. Ответственный редактор - Г. Юмарт, предисловие В. Родионова, в котором творчество поэта рассматривается в широком контексте развития национального самосознания, а его Слово (Язык) стало пониматься как "воплощение чувашской национальной энергии". С этих пор появляются новые десоветизированные определения поэта в статьях В. Станьяла ("яркий символический знак целой нации", "цельный натурально-космический тип, выражение исторической судьбы народа"), Ю. Артемьева ("порыв к сверхчеловеку" (ницшеанского типа) в поэзии Сеспеля…", "Сеспель - какой-то ураганный порыв, устремленность в будущее", "…взял на себя роль некоего мессии, призванного быть во главе всех несправедливо униженных и страждущих…"), Ю. Яковлева ("…демонические черты в его (Сеспеле) творчестве и линиях судьбы") и некоторых других авторов. То есть стали появляться суждения о творчестве поэта, его миссии и тайны его "жизнетворчества" и в разрезе чувашской и общей философии. Образ Сеспеля выходит в другое духовное измерение, а его личность представляет собой проекцию человека (нового чуваша) как "броска к высшей цели" (Гёте).

     Третье академическое Собрание сочинений (1999), подготовленное Г. Юмартом и А. Тимофеевым-Ыхрой является наиболее полным из всех. Здесь все тексты печатаются на том языке, на котором они были написаны, то есть без перевода. Еще раз были уточнены, дополнены и обновлены примечания, датировка и атрибуция текстов. Публикуется много новых документов.

     Что касается феномена личности и поэзии М. Сеспеля, то самые разнообразные и порой, может быть, излишне гиперболические выводы даны в последней книге В. Родионова "Сеспель - цветок Земли и Неба (О жизни и творчестве великого чувашского поэта Михаила Сеспеля)", 2009. С опорой на архивные документы и воспоминания современников автор пытается синтезировать художественно-публицистический стиль с научным анализом и ведет нас в "Страну Сеспеля" через следующие, например, дефиниции: "Великий Патриот", "Великий Творец", "общенациональный Жрец и Пророк", "Главный глашатай новой чувашской идеи, связанной с раскрепощением и свободным развитием языка", его стихи это "заклинания жреца, мага, последнего могиканина чувашского мира… человека-демона", "Чăваш Сăмахĕ" - это триединое Слово Прорицателя-Пророка… Исцелителя-Жреца… Страдальца-Святого", "общенародный духовный лидер", "вождь народа" и др. Мне кажется, что здесь мы видим некое смешение парадигм традиционных устоев быта и духовной культуры чувашского этноса с одной стороны и христианства, нового мифотворчества - с другой. Впрочем, это тоже дает пищу для размышления.

 * * *

      Казалось бы, столь драматическая жизнь Сеспеля, насыщенная событиями, взлетами и падениями, его неразделенная любовь, семейные и общественные трагедии, крах идеалов должны были вывести на театральную сцену героя чуть ли не гамлетовского типа с вопросом "быть или не быть чувашскому народу, чувашскому языку?". Тем более что над этими же вопросами ломают голову герои его собственного драматического опыта "Убик". Чувашские писатели трижды пытались представить "жизнесмерть" невинного отрока нации в драматической форме: А. Калган "Чи пысăк телей" ("Самое большое счастье", 4-х актная драма, 1976), Хв. Агивер "Юратупа çăкăр" ("Любовь и хлеб", 2-х частная драма революционного времени, 1990), А. Чебанов "Малтанхи чечек" ("Первый цветок", пьеса по письмам М. Сеспеля А. А. Червяковой). Но, к сожалению, эти работы не получили сценического воплощения и остались только опусами для чтения.

     Более удачной оказалась судьба оперы А. Асламаса "Сеспель (сердце поэта)". Премьера этой лирико-героической 4-х актной в семи частях оперы состоялась в конце сезона 1971 года (либретто К. Полякова, Г. Фере, режиссер Б. Марков, дирижер Л. Святославский, художник В. Гунько). Партии исполняли: Сеспель - Е. Воробьев, Наташа - В. Иванова, Чарлан - М. Денисов, Кузьма - А. Ковалев, Чернов - А. Тимошин. В опере много хоровых партий. Критика отмечала сочетание высокой романтики с суровой жизненной правдой, кинематографичность действия, взаимопроникновение чувашского, украинского и русского мелосов. Последнее не случайно, ведь композитор в 1945-48 годах учился в Киевской консерватории, а затем в 1955-60 годах в Московской. Но чувашская музыка в целом не услышала призыв поэта:

"Настанет время - и будет слышна чувашская песня. Чистое небо, простор света белого, солнце красное воспоет чуваш. В чувашской песне поднебесная трель жаворонка зазвенит. Зашумит морская волна, зашелестит лес, зеленью покроются бескрайние луга. Стон древней тоски будет услышан, счастье откроется взору. Вдоль берега Адала весь белый свет струнами гуслей зазвучит - и это будет чувашская песня".

Кроме оперы А. Асламаса есть "Патриотическая оратория" (в 5 частях) - 1970, 1979 годов и несколько песен Г. Хирбю на слова М. Сеспеля (1959, 1961), песни А. Орлова-Шузьма, А. Тогаева, а также симфоническая поэма "Çеçпĕл" Н. Казакова (1986).

     А Сеспель как богоборец, как бунтующий против бесправия, унижения нуждается, может быть, в рок-опере à la "Jesus Christ Superstar". Заявку на это как будто сделал режиссер театра кукол Ю. Филиппов в канун 100-летия со дня рождения М. Сеспеля в литературно-музыкальной композиции "Прости, мой зеленый весенний вечер" (музыка Н. Казакова + "Prodigy").

     В чувашской прозе есть роман К. Петрова "Пурнăçпа Вилĕм" (Жизнь и смерть, 1999), который на основе документальных свидетельств как бы реконструирует жизненный путь поэта. Но еще раньше это было сделано на Украине. Известный писатель, Герой Советского Союза Ю. Збанацкий, во время Отечественной войны руководивший крупным партизанским соединением как раз в районе Остра, заинтересовался судьбой Сеспеля. После войны начал собирать материал, встречался с людьми, знавшими поэта, читал его стихи, приезжал в Чебоксары. В 1956-61 годах работал над романом "Сеспель" (был опубликован издательством ЦК ЛКСМУ "Молодь" в 1961 году, дважды издавался на чувашском языке в 1963 и 1982 годах). Именно на основе этого романа был написан сценарий художественного фильма "Сеспель", над которым творческий коллектив киностудии им. А. Довженко начал работать в 1969 году. Это был первый фильм молодого режиссера В. Савельева. Оператором фильма был Ф. Гилевич. На главную роль был приглашен И. Дмитриев, тогда еще студент Ленинградского государственного института театра, музыки и кино, внешне схожий с Сеспелем, а на роль идейного врага поэта - сокурсник Дмитриева В. Бурмистров. Роль украинского коммуниста Федора сыграл актер Черниговского музыкального драматического театра им. Т. Шевченко В. Мирошниченко, Туси - Н. Терентьева, небольшую роль сыграл популярнейший чувашский актер Е. Никитин. Сложился дружный украинско-чувашский коллектив. Премьера этого фильма, состоявшаяся в Чебоксарах в январе 1971 года, стала событием для Чувашии и важной вехой в развитии украинско-чувашских культурных связей. Мост между Украиной и Чувашией, наведенный Сеспелем, стал еще прочнее.

 * * *

     Сеспель первым осознал, что мир личности и мир внешний в поэтическом высказывании могут быть равновелики. Он был открыт реальности природной, национальной, социальной, политической. Сеспель дан весь в текстах: тексте своей жизни, любви, смерти, революции, поэзии. Он был в диалоге со всем бытием, с поэзией особенно.

     В самом его творчестве в силу двуязычия шел напряженный чувашско-русский диалог (или конфликт?) и подсознательное взаимодействие с авангардной поэтической практикой конца XIX - начала XX веков.

     Сеспель открыл "новую" чувашскую поэзию и, может быть, именно через него открывается - трагически и пронзительно - особая сторона чувашской души и чувашского мира. Он дал новое дыхание (Çĕн Сывлăш, вĕр!) чувашскому стиху, ввел трагический идеологический акцент в семантику чувашского слова и тем самым проложил мост в европейское поэтическое пространство. "Наведение моста открывает путь из старого пространства и времени к новому, из одного цикла в другой, как бы из одной жизни в другую, новую" ("Мифы народов мира"). Сеспель как бы ложится сваей (?) под мост интернационала, на котором происходит общение на разных языках.

     Он был поэтом Со-творяющим (демиургом). Акт творения начинается с выжигания поверхности земли. Слова, связанные со стихией Огня, наиболее многочисленны в его словаре. Источником Огня является   В е р х, небесный свод. Огнь-Глагол должен очистить и сферу культуры, оздоровляя ее к приходу   н о в о г о   л и к а   и   с в е т а  (Çĕнĕ сăн çутти). Сеспель и был сам новым духом (Çĕн Сывлăш) и   н о в ы м   л и к о м (Çĕнĕ Сăн).

     Поэт, истинный поэт, каковым и был наш Сеспель, - это просто поэт (но он не забывает о своих обязанностях культурного героя). Его "жизнесмерть" - это экзистенциальное измерение цельного Текста = цельной Личности. Нужно вглядеться в   л и к   Сеспеля, но поэт прежде всего создает свой Язык (его поэтический язык есть наиболее полное воплощение потенций и реализации языка чувашского национального) и с помощью языка-орудия, являясь демиургом, он сотворяет   н о в ы й   м и р   (Çĕн тĕнче), свой поэтический мир.

     Сеспелевский Текст не завершен, открыт. Мы и в новом веке будем читать его, его проектбудущего для чувашской нации будет еще дописываться. 

Атнер П. Хузангай

 СЕСПЕЛЬ И ЕВРОПА

     … Холодный темный ноябрьский вечер в Лондоне. Мы идем вдоль Чаринг Кросс Роуд, Геннадий Айги, его жена Галя и я, и вдруг застываем на месте перед удивительным зрелищем. В витрине книжного магазина мы видим Михаила Сеспеля, взирающего на Лондон с ярко освещенных обложек десятка книг. Эта знаменитая фотография поэта, похожего на молодого принца в меховой шапке и военной форме, напечатана на обложке Антологии чувашской поэзии, опубликованной издательством Форест Букс, под редакцией Айги, в моем переводе, и представленной на Лондонском фестивале поэзии в 1991 году. Чувашское Слово и Чувашская Песня, воплощенные в образе Михаила Сеспеля, вспыхнули и "зазвенели" даже в далеком Лондоне, как этого и хотел Поэт.

     Перевод Антологии принес мне много открытий, но, возможно, величайшим из них был Сеспель. Работая с русскими подстрочниками Айги, я явно ощущал власть голоса Сеспеля - еще сильнее почувствовал его, когда услышал Геннадия, читающего "Отныне" на чувашском языке. И такой же, как поэзия, героической, но душераздирающей была и судьба молодого человека. У нас в Британии есть поэты, которые трагически погибли молодыми - Роберт Фергюсон, Джон Китс и те, кто погиб во время I мировой войны. Но поиски поэта равного Сеспелю приводят во Францию, к Артюру Рембо. С точки зрения биографии сравнение не является точным: Рембо покинул Парижскую Коммуну и поэзию и уехал в Африку, где занимался торговлей, оставшись загадкой для потомков. Судьба Сеспеля более ясна, его большевистская революционная деятельность имела самые трагические последствия со смертельным исходом. Но обоих поэтов объединяет видение изменяющегося мира. Мира, измененного силой поэзии. Возможно, это утопическое видение, но они оба создали новый поэтический язык для своих родных культур… 

Питер Франс, 2012

 

     Сеспель относится к разряду юных гениев, непредвиденных и столь необходимых, которые вспыхивают в поэзии своих стран и меняют ее. Он - чувашский Рембо. И мог бы отнести на свой счет стих своего "брата-ясновидца":

Я тот, кто страдает и тот, кто восстал…

     Суть вот в чем: детство без отца, неприятие мира угнетения, ужасы гражданской войны, мечта о всемирном братстве, желание услышать в поэзии абсолютно новое слово (и в то же время скрытая болезнь разъедает ногу и приводит к хромоте).

     Трагедия Сеспеля еще и в том, что он, преданный революции, столкнулся с непониманием тех, с которыми вместе мечтал бороться. Фактически это означало изгнание, ссылку. Страшный голод, повальная смерть населения Поволжья, его усилия помочь беженцам, обострение костного туберкулеза и его самоубийство в двадцать два года.

     Его "Голодный Псалом" это воплощение всего трагизма его времени. Николай Дронников, русский художник, с давних пор живущий в Иври, южном пригороде Парижа, недалеко от кладбища, где похоронены Гончарова и Ларионов, является замечательным мастером книги. Он имеет давние связи с чувашской культурой. Вручную он оформил множество поэтических сборников Айги (…) Дронников не ставит целью прославление поэтов. Зачем их прославлять, когда они прославлены своей работой? Он глубоко проникает в текст и пишет параллельно ему образы собственного понимания.

     "Голодный Псалом" Сеспеля, великолепно переведенный на французский Мишелем Деги, он сопроводил своей "Голгофой" - поразительными рисунками парижских клошаров. Мастерство рисовальщика таково, что оно универсально, так же как рисунки с натуры Рембрандта в гетто Амстердама, где изображается мир отверженных и униженных. Рисунки Дронникова тесно сливаются со стихом Сеспеля, и это знак большого почитания великого чувашского поэта.

     Таким образом, слухом и зрением своим Сеспель вошел в сердца французов. 

Леон Робель, 2000

 

     … Свою любимую Чувашию он видел и наяву, и во сне. Ранней весной 1922 года где-то в пути из деревни в деревню родилось замечательное лирическое стихотворение Сеспеля, записанное им в Броварах, под Киевом. На полях лежал снег, мокрые его комья слепили глаза, а поэт видел нежные красные маки в родной стороне, увез с собой в далекий край на память их нежные лепестки. И какой трепетной, какой сыновней верой он весь проникнут, как хочется ему верить в то, что наступит век, когда родные маки дождутся возвращения поэта. Не дождались этого радостного дня красные чувашские маки… Украинская земля стала Сеспелю легкой, успокоила его навечно в глубокой могиле над тихой очарованной Десной… Сеспель живет на Украине. Сеспель ежедневно и ежечасно строит нерукотворный мост великой братской дружбы между народами Чувашии и Украины, между всеми братскими народами.

Юрий Збанацкий, 1999 

 

     Михаил Сеспель - поэт революции. Певец Нового Дня не только своего народа - певец всеобщего счастья. Одно из его стихотворений так и называется - "Новый День". Это подтверждается всей практикой советского дня, всем развитием многонациональной советской литературы.

     В горниле огненного Октября, в пекле классовой борьбы, на полях битв со старым миром во время гражданской войны родился новый человек, вспыхнул огонь его творчества, родился Новый День. Поэты социалистического века, на каких бы языках ни говорили, какой бы национальности ни были, жили и творили во имя будущего своей Отчизны. По-своему видел будущее своего народа и юный чувашский поэт: 

Iз синього свiтанку лито плуг,
В голоблях сонце звiддаля.
То День Новий iз зорями навкруг
Виходить на Чувашіï поля.

Леміш червоний, ніби жар в огні.
Могутні скиби горне і кладе,
Минулий вік лягае в борозні,
Щоб чувашам не стрінувся ніде.

     Какая оптимистичная, какая величественная и притягательная картина! Так написать мог только народный поэт, поэт яркого таланта…

     …Сеспелю суждено было стать основоположником новой литературы своего народа и проложить дорогу на Украину, где он и завершил свой короткий жизненный путь. Бережно и с любовью ухаживают за его могилой в Остре, на земле древней Черниговщины. А украинский народ всем сердцем воспринял пылкое слово поэта и свято хранит его.

Юрий Збанацкий, 1980

     "Георг Тракль (1887-1914), замечательный австрийский поэт, зачинатель новых поэтических систем ХХ века и Михаил Сеспель (1899-1922), революционный преобразователь чувашского стиха - два великих страдальца (...) Сейчас уже со всей отчетливостью видно, как два сугубо провинциальных, окраинных поэта (каждый в захолустье переживал глубочайший кризис империй) нисколько не потерялись среди других творцов слова, но оказались знаковыми явлениями для разных культур и для мировой поэзии в целом. Другими словами, оба поэта пребывают и остаются пребывать в авангарде поэтических событий благодаря гениальной интуиции..."

Алексей Прокопьев, 1999

     В оформлении материала использованы работы Георгия Фомирякова.